АЛБАНСКАЯ ИСТОРИЯ ЗАУРБЕКА АХУШКОВА

Любителей истории, всех тех, кто интересуется прошлым ингушского народа, в ближайшее, надеюсь, время порадует выход в свет второго тома «Сборника сведений об ингушах» под авторством известного краеведа и исследователя Берснако Газикова. Напомню, что первый том вышел еще в 2009 году и сразу же стал библиографической редкостью.

В новую книгу также включены интереснейшие документы, материалы, статьи и свидетельства, связанные с ингушской историей и выявленные Берснако Джабраиловичем в различных архивах, периодической печати и литературе обозримого периода. С некоторыми из них мы в свое время знакомили читателей.

Между тем, Б. Газиков продолжал систематизировать сделанные им редчайшие находки и к настоящему времени практически завершил работу уже над третьим томом своего «Сборника...» Трудно сказать, сколько времени займет его издание и не продлятся ли вновь наши ожидания на долгие годы, однако сегодня у нас появилась уникальная возможность пролистать некоторые страницы этого тома.

Обилие интереснейшей информации, содержащейся в третьем томе «Сборника...», без сомнения, впечатлит любого читателя, и из этого огромного пласта материалов пока мы выбрали то, что касается личности Заурбека Ховдиевича Ахушкова. О некоторых эпизодах поистине фантастической биографии этого человека, причем подтвержденных документально, читатели уже знают из статьи «Имя из кинематографического мейнстрима». http://gazdievpress.blogspot.ru/2016/02/blog-post_28.html Другие любопытные факты можно почерпнуть из книги Н.Н. Брешко-Брешковского «Албанская сирена», которую Берснако Газикову удалось обнаружить в одном из архивов нашей страны в единственном экземпляре. В этой книге, опубликованной в Белграде в 1927 году, рассказывается о том, как Заурбек Ахушков в 1925 году, по сути, обеспечил приход к власти второго президента Албании Ахмед-бея Мухтара Зоголли (Ахмета Зогу), ставшего позднее одним из самых колоритных европейских монархов прошлого века. В 1928 году Ахмет Зогу провозгласил себя первым королем Албании и правил страной до 1939 года.

В «Сборнике...» Берснако Газикова материал книги Н.Н. Брешко-Брешковского, касающийся Заурбека Ахушкова, найдет более полное отражение. Мы же, по согласованию с автором-составителем, предлагаем вниманию читателей значительно сокращенную версию.

Н.Н. Брешко-Брешковский. Албанская сирена. Белград. 1927

10. ЗАУР-БЕК СОБИРАЕТСЯ ПОКАЗАТЬ ФОКУС

Дождливый, туманный вечер. Такие  - не редкость в Белграде. Бессильно как-то, не давая сияния лучей, горят фонари. Это даже не горение, а так, мигание какое-то, обве­денное чем-то оранжевым пополам с янтарем. Берег Дуная шевелился густою мглою, застилавшей Земун. Мост через Саву казался мостом в бесконечность. Но в тумане есть еще хоть поэзия. Это - фон для какой угодно фантастики. Но и в косом, назойливом дожде, и в липкой грязи ужасных мостовых, очень мало поэзии и очень много чего-то нудного, угнетающего. Именно в такой поздний вечер, - его с успехом можно было бы назвать ночью, - с туманом, с оранжево-янтарным миганием фонарей в белесовато-молочной дымке, с косым дождем и грязью, облепля­ющей обувь, от площади Славия поднимался вверх по Делиградской улице силуэт. Да, силуэт. Фигурой нельзя назвать. Фигура, - нечто телесное из трех измерений, силуэт же бестелесен, как призрак. И в самом деле, в этот вечер все чудилось призрачным.

Силуэт скользнул - силуэты не ходят, а скользят, - во дворик, типичный белградский дворик, с каменным домом и маленькими, словно игрушечными флигелями. В одном из таких флигелей светилось окно и светилась дверь, на половину стеклянная. Силуэт постучал, вошел, и очутившись среди лю­дей, озаренных электрической грушей, сам превратился в существо реальное и телесное.Было накурено, и было выпито. Сизое облако засти­лало комнату. Две, три уже пустых бутылки клековача и сливовицы. Несколько возбужденных и раскрасневшихся физиономий.

- А, Заур-Бек!..                                             

Это относилось к вошедшему. Даже в Белграде, - вот, где уж совсем не в диковинку и русские офицерские погоны, и русская офицерская форма, он был единственный. Он даже сохранил на серебряных погонах букву Ч, обозначавшую Чеченский полк Дикой дивизии. Строгая, темная черке­ска, сшитая и скроенная с особенно-горским вкусом, говорила о своем, несомненно, кавказском, происхождении. Нигде, кроме Северного Кавказа, не сошьют с таким искусством, с таким свободным обхватом талии и, с таким ловким переходом в нижние, «юбчатые» складки. Узенький, шириною в мизинец, поясной ремень и на нем мягкий револьверный чехольчик, не кобура, а именно чехольчик. От промокшей черкески шел пар.

Каким чудом держалась папаха на самом затылке, - это был секрет носившего ее. Дабы этот секрет постичь, надо родиться горцем. А, в общем, этот, да­леко немолодой ротмистр с буквою «Ч» на погонах и со следами бурь и буйно-сожженных лет на скуластом, широком и усатом лице, был бы великолепным янычаром, если бы родился эдак три-четыре столетия назад.

- Заур-Бек, родненький! Ингушетия ты моя! - и с полупьяной любвеобильностью полез целовать мок­рые от дождя, лихо подкрученные усы вошедшего румя­ный, бритый и с бритой головою, казачий полковник Абрикосов, которого все называли Абрикосом. Ма­ленькие глазки весело бегали, как два мышонка, а расплывчатым, пухлым лицом он весьма напоминал тех розовых младенцев, что рисуют на мыльных и парфюмерных плакатах.Сидели на кровати, сидели на стульях, сидели на всем, на чем только можно было сидеть.

- Чеченцу место, чеченцу! - суетился Абрикосов, и в трезвом виде непоседа ужасный, а во хмелю - и того хуже. Усилия его увенчались успехом. Он усадил Заур-Бека на что-то среднее между ящиком и табуретом.

- Сливовицы! Лютой сливовицы! - настаивал Аб­рикосов, и спохватившись, что сливовица уже выпита вся, вызвался:

- Я принесу! Мигом слетаю!..

- Сиди, Абрикосов! Поздно! Все закрыто!

- Для кого закрыто, а для кого и нет!

- Сиди! Сиди, Абрикосов! - с гортанным, горским  акцентом молвил Заур-Бек. - Я и поужинал, и выпил. Не за этим пришел. Дело есть!

- Какое там еще дело? - поблескивал провор­ными мышатами своими Абрикосов. - А я тут, брат, пони­маешь, скулю! Тоска зеленая! Подраться охота, понимаешь! Хоть бы войнишка, ну, хоть какая-нибудь, самая паршивая!

Заур-Бек молчал как-то загадочно, обводя всех присутствующих большими,  темными глазами своими. А плакатный младенец не унимался:

- Войнишку бы, братец! Ну, что мы такое, в конце концов, после шести лет войны? Махнем в Бразилию, в Мексику, или еще там куда? Предложим свои шпаги... Там, ведь, вечная революция! Лопец свергает Гомеца, Гомец свергает Лопеца... Наймемся к Лопецу или к Гомецу... Черт бы их драл, не все ли равно? Братцы, ей Богу! - и как-то по-детски умоляюще смотрел Абрикосов на всех поочередно, взывая о со­чувствии.

Но ему и так сочувствовали в полной мере. И эти, что собрались в ненастный вечер в игрушечном флигеле, и те, что в таких же игрушечных флигелях
ютились по всему Белграду и еще и еще далекие, затерявшиеся
в Македонии и в Старой Сербии, за Дунаем, все мечтали об одном и том же:    

- Хоть бы самая паршивая войнишка!..

Если еще не подоспел час освобождения Родины - ужас в том, что «союзники» не дают ей освободиться, - то в ожидании хоть бы  с кем-нибудь подраться.

- Мы - кондотьеры, - сказал Абрикосов. - Да, кондотьеры. Не жадные, бескорыстные, но ремесленники военного дела, - несомненно! И хотя сербы с поистине славянским радушием распахнули перед нами двери своих министерств, канцелярий, но какое же утешение в нудной канцелярской работе для тех, кто по обледенелым кручам Карпат с боями рвался в Будапешт, этому сердцу Венгрии, кто в конном строю брал укрепленные подступы к Царицыну, кто семь лет не расставался с винтовкой и саблей, ежеминутно рискуя расстаться с жизнью?

Это все равно, если б Валленштейновских ландскнехтов с изрубленными лицами, поседевших в боях, без счета ливших кровь и чужую, и свою собственную, посадили вдруг писцами в какое-нибудь «бюргерское» учреждение. То же самое, или почти то же самое читал Заур-Бек огненными глазами своими сулеймановского янычара в глазах Абрикосова, и в глазах маленького Александрийского гусара - первопоходника, и в умных печальных глазах хозяина квартиры, полковника Константино­ва, и в глазах всех остальных. Под черными едва, едва посеребренными усами че­ченца играла коварная усмешка. Было такое впечатление - он умышленно вытягивает паузу, чтобы тот мудреный фокус, который он сейчас покажет, вышелбы потрясающе эффектно! Таким же эффектным, как если б из широких и длинных рукавов его черкески выпорхнула стая голубей с громким шуршащим шелестом...

11. СОБЛАЗНИТЕЛЬНЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

- Есть такое дело! – медленно, с оттяжкою выпустил Заур-Бек из-под усов.

И, хотя никто ничего не понял, но все поняли од­но: этот лукавый ингуш, ингуш по крови, и чеченец, по своей букве Ч на погонах, явился неспроста.  Он еще ничего не сказал, но его глаза и его улыбка на пожившем морщинистом лице - красноречивее всяких слов. И в ожидании все как-то притихли. Даже Абрико­сов, даже он прикусил язык, и только его глазки-мышата нащупывающе бегали...

- Есть такое дело, - повторил Заур-Бек, - будет войнишка! Нужны люди, триста человек нужно. Давайте!..

- Только и всего! - разочаровался Абрикос.

- Хватит, - презрительно усмехнулся Заур-Бек.

- Братцы! Ну, вот! Чуяло мое сердце!

- Врешь, Абрикос, ничего не чуяло, - оборвал полковник Константинов, не меняя печального выражения глаз.

Другой полковник Цешковский, высокий и длинный даже когда сидел, одетый полуспортсменом в длинных шерстяных чулках до колен, однодивизник Заур-Бека, служивший в Черкесском полку, меланхолически усомнился.

- Что вы еще выдумали! Какая там войнишка? Где? Что? Кто нас пропустит? Или туда, по рецепту Абрикоса, свергать Лопеца и сажать Гомеца?

- Цешковский, ты ничего не знаешь, так и молчи! - рассердился ингуш, сделав свирепое лицо. - Мальчишка, я тебе, что ли? Буду ходить с глупостями  по такой погоде, чувяки свои рвать об эти проклятые камни? Дело говорю! Все уже готово. Наполеон в сутки! Золотом!.. И - контракт на год.

- Наполеон? Отцы родные! – привскочил, всплеснув руками, Абрикосов.

- Да ведь это сколько же? Сколь­ко братцы?..

- Двести семнадцать динар, - внушительно пояснил Заур.

- Около семи тысяч в месяц!

Всё кругом насыщенно нетерпением, а он, откинув длинный рукав черкески, добыл портсигар, закурил папиросу и, медленно выпустив клуб дыма, продолжал

- Вы знаете и видели Ахмеда-Зогу. Он всем намозолил глаза, где он только не обедал, где он только не ужинал, и в «Паласе», и в «Сербском Крале», и по кафанам шатался. Я помню его еще по Константинополю. Когда он был щенком, я уже командовал жандармским дивизионом при султане Абул-Гамиде. Здесь мы вспомнили с ним старину и несколько раз вместе пьянствовали. В сущности, я его научил пить. История его вам известна, хотя, в конце концов, сам черт не разберет этих албанских князьков. Сначала, кажется, он был у власти, потом его выгнал меридитский поп Фан-Нолли, а те­перь Ахмед-Зогу, в свою очередь, желает выгнать попа Фан-Нолли. Спрашивал меня, как это сделать? Я ему говорю словечком тундутовских калмыков: «не баис». Не баис, дружище, и сделаем, и  в два счета выгоним этого президента в поповской сутане. Нам это па­ра пустяков! Раз плюнуть! А вот есть ли у тебя, дружище реалы? «Есть, сколько хочешь, - отвечает... Золотом буду платить! Наполеонами!»

- Наполеонами?

- Это совсем хорошо...

- Ай, да лукавый ингуш! – детски доверчиво улыбаясь, вышел из своей меланхолии длинный Цешковский.

- Он спрашивает: «А найдутся ли у тебя люди?» - «Найдутся!» «Сколько?» - «Столько, сколько надо! С тремя сотнями всю твою Албанию пройдем и твоего приятеля Фан-Нолли вместе со всем его войском в море сбросим». Покачал головою, не верит... «Дурак, - говорю, - не знаешъ, что такое русский офицер? Каждый - сотню твоих албанцев стоит. Тебе же выгоднее. Меньше платить... Как услышал это - поверил.

- А есть ли у него  деньги? - усомнился Константинов с неизменной печалью во взгляде.

- Есть! Сам видел мешочки золота! Будет платить! Я поставил условием: здесь, на месте, каждый получает авансом десять наполеонов, а у самой границы - за пятьдесят дней вперед. Скажи, пожалуйста, какого вам еще дьявола?

- Отцы родные! Сказка! Сон! Мы точно духа вызывали, и вот он явился, дух! Ингушетия родная моя, дай же я тебе влеплю безешку!

Раскрыв объятия, Абрикосов атаковал Заур- Бека, но во время схваченный, кем-то, волей-неволей вынужден был сесть на место.

А Заур-Бек, недовольствуясь уже произведенным впечатлением, развивал дальнейшие перспективы:

- Нам бы только дорваться, а там будем уже хозяева положения. Мы! Победители!..

- Преторьянцы! - как бы подумал вслух Константинов.

- Конечно, преторьянцы! - накинулся на него Заур- Бек. - А ты что думал? Кто сажает на трон или  на какое-то там президентское кресло? Кто свергает?  Думаете Ахмет-Зогу не чувствует, чем он должен быть в наших руках! Чувствует! Коварный азиат уже теперь думает, как бы нас посократить, когда  перестанет нуждаться в наших саблях?  Но Заур-Бека не перехитришь! Я, ведь, азиат, и в турецкой жандармерии можешь себе представить, какую академию прошел?..

- Так что, не боис, Ингушетия ты моя, или - кто кого перехитрит?

- Не боис, Абрикос, - обнадежил Заур-Бек. - Понятно, если кем он и будет держаться, так это нами! Свои же и продадут, и предадут!.. Ну, и поживем всласть! Мы будем там высшей кастой, нам будет все дозволено. Для нас не будет слова «нет». Знатнейших бегов будем лупить стэком по морде, чуть что не понравится... А ты, что думал? - свирепо нахмурился Заур-Бек на александрийского гусара, прочитав на  его худом, бледном лице изумление. - Этого мало еще... /.../

Эти соблазнительные перспективы произвели надлежа­щий эффект. В самом деле, из этих невзрачных беженских комнат, с беженскими буднями, беженским примусом и сливовицей, которая является чуть ли не роскошью, от­сюда прямо в какую-то полудикую романтику с обилием всего и с такой безграничной властью, какую имели разве испанские конквистадоры над племенами Юкатана и Перу. Даже печальные глаза Константинова заблестели впер­вые за весь вечер. Даже удлиненное, тонкое, немного Дон-Кихотское лицо черкеса Цешковского оживилось, утратив меланхолический вид. Абрикосов, тот буквально изнемогал под сладостным бременем нарисованных Заур-беком картин и только облизывал пересохшие губы...

ТУРЕЦКИЙ ЖАНДАРМ - ЧЕЛОВЕК С НЮХОМ

Аллаху угодно было вычертить самый хитросплетен­ный узор на фоне биографии Заур-Бека Охушкова. Ро­дился он близ Владикавказа в Ингушетии, в ауле Базоркино.

Семнадцатилетним юношей поступает он вольно­определяющимся в Ахтырский полк - тогда только что переименованный из гусарского в драгунский. Потом - Елисаветградское училище, а через два года вновь в тот же полк, куда Заур-Бек выпущен был эстандарт-юнкером. И вот, за несколько дней до производ­ства в корнеты, случилось не оставившее камня на камне от безмятежной карьеры кавалерийского офицера.

Подполковник Андреев, желчный и нервный, вспыль­чивый, встретив Заур-Бека с барышней, сделал ему резкое замечание. Заур-Бек ответил пощечиной, В ту же ночь, надев штатское, он бежал в Австрию, где нашел временное убежище. Из Австрии уехал в Турцию и, как горец и мусульманин, был принят в личный конвой султана Абдул-Гамида. Через несколько лет, уже в чине майора, командовал в Смирне жандармским дивизионом.

Турецкий жандарм, Заур-Бек, умудрялся посылать корреспонденции в русские газеты. За эти корреспонденции, вскрывающие тайники турецкой политики, он едва не поплатился головою. В самом начале Великой войны Охушков, уже отставной офицер жандармерии, приехал в Сербию, как корреспондент. В Нише русский военный агент, полковник Артамонов, с согласия сербского военного командования арестовал его, русского дезертира, и отправил в Петербург. Испросив себе Высочайшее поми­лование, Заур-Бек поступил всадником в Чеченский полк Дикой дивизии.

Отличившись в целом ряде конных атак и получив все четыре солдатских Георгия, он был произведен сначала в прапорщики, потом в корнеты. Свои корнетские погоны он получил в Могилеве, в Ставке, из рук Государя Императора. Это было знаком полного прощения и забвения всех грехов его молодости, грехов, которым минула уже двадцатилетняя давность...

Революция застала Заур-Бека ротмистром и командиром сотни Чеченского полка. В дни корниловского наступления Заур-Бек дви­гается вместе с Дикой дивизией на Петербург, с удовольствием предвкушая, как он развесит на   фонарях и на трамвайных столбах весь совет рабочих и сол­датских депутатов, за компанию прихватив и Керенского. Но, к сожалению, этой мечте не суждено было осуществиться. Неминуемый захват столицы не удался благодаря предательству одних и трусости других. Керенский, боясь «контрреволюционности» Кавказского конного корпуса, - это была уже не дивизия, а был корпус, сохранивший дисциплину и повиновение офицерам, - поспешил сплавить его на Кавказ. Сам же бросается в объятия забрызганных кровью матросов с большевизированной «Авроры». Во Владикавказе уже Добровольческая армия, Заур-Бек всплывает адъютантом правителя Ингушетии, доблестнейшего генерала Бек-Бузарова.

В своем романе «Поединок» знаменитый Куприн вывел Бек-Бузарова под фамилией Бека-Агамалова. Они вместе служили в Днепровском пехотном полку. Дрогнул Деникинский  фронт. Разложилась армия. Целые казачьи корпуса уходят с позиций. Как затравленный зверь заметался Заур-Бек в Владикавказе, почти уже схваченный большевиками. Но его не так легко было схватить. С горстью таких же, как он сам отчаянных ингушей прорвался он в Грузию. Через месяц парижская толпа, в сущности, весьма провинциальная, с удивлением озиралась на его черкеску и на папаху, с чисто горским молодечеством держав­шуюся на затылке. Еще через месяц он джигитовал в цирке Медрано, получая триста франков за выход. Но, то-ли цирк прогорел, то-ли Заур-Беку наску­чило на пятом десятке носиться по арене, гикая, стреляя и джигитуя... У него был политический нюх. Какой-то особенный, жандармско-восточный нюх. Узнав о перевороте в Албании и, что бежавшего Ахмеда-Зогу приютила Сербия, Заур-Бек поспешил в Белград, в чаянии какой-ни­будь авантюры в балканском стиле, которая дала бы ему новые интересные впечатления... Чутье не обмануло Абдул-Гамидовского жандарма, искушенного в азиатской политике и в азиатских интригах. И то, и другое сблизило его с Ахмедом-Зогу. Они поняли друг друга. У них нашелся общий язык и в прямом, и в переносном значении слова. Они проводили вместе все свободное время, а так как и Ахмед-Зогу, и Заур-Бек были свободны в сутки все двадцать четыре часа, то они почти не расставались. Всюду, и в ресторанах, и в кофейнях, и в иных увеселительных заведениях платил Бег-Зогу, и платил щедро. Не ограничиваясь этим, Заур-Бек еще и перехватывал у Зогу. «Претендент» охотно раскрывал ему свой бумажник, надеясь, что ингуш будет полезен ему. Ахмед-Зогу не ошибся.

Он верил, что звезда его вновь засверкает. Он уже советовался со своим другом: 

- Как ты думаешь, какую бы изобрести форму для меня и для моей свиты? Помнишь?.. Нет, не помнишь, - у князя Вида была форма? Только не нравилась она мне! Серый цвет, длинные до колен мундиры. Я бы хотел что-нибудь по-эффектней! А, главное, чтобы я резко отличался от всех моих придворных. И Ахмед-Зогу, типичный, с крупными чертами, албанец выжидающе смотрел на собутыльника и компаньона по самым разнообразным удовольствиям...

Покручивая свои густые янычарские усы, Заур-Бек соображал или притворялся соображающим.

- Да, черт возьми... Форма играет, вообще, да­леко не последнюю роль, а в твоей Албании - в осо­бенности! Их надо бить по воображению, албанцев! Их вождь должен быть земным богом, солнцем, и чтобы от него, как от солнца, исходили лучи...

Это сравнение имело успех.

- Вот, вот! И чтобы, как от солнца, исходили лучи! - обрадовался Зогу. - Нет, Заур, ты прямо зо­лотой человек! Увидишь, как я отблагодарю тебя! Я тебя сделаю... кем бы тебя сделать? Хочешь генерал- инспектором кавалерии? Хочешь - фельдмаршалом всей албанской армии? Это - еще лучше! В Риме, или в Вене я закажу тебе фельдмаршальский жезл.

- Усыпанный бриллиантами? - подмигнул Заур-бек.

Зогу сначала недоверчиво взглянул на своего друга, а потом чисто по-албански причмокнул языком, - неопределенный звук, выражающий самые разнообразные чувства.

- Хм... усыпанный бриллиантами? А это необходимо?

- Разумеется! Какой же это фельдмаршальский жезл без бриллиантов?

- Мы еще подумаем, - уклонился Зогу. - А вот как же относительно формы?

- Относительно формы? Видишь, здесь не обойтись без художника. Я познакомился с одним... Талант! Я возьму его ужинать, - кстати, дай мне парочку наполеонов, - и вместе что-нибудь выдумаем. Художник нарисует эскизы и поднесет тебе на утверждение.

- Хорошо! Только  помни: моя форма должна... выделяться...

- Помню! Останешься доволен!

Заур-Бек имел в виду в самом деле талантливого художника Вершинина. Это был стройный мужчина с бородкой и с лицом облагороженного фавна.

- Маэстро,  - сказал ему Заур, - есть дело! Заказ! По вашим рисункам будет одеваться весь албанский генералитет, во главе со своим - князем, хотел сказать Заур-Бек, но поправился, - королем... Я постараюсь, чтобы король сделал вас своим придворным художником и архитектором. Вы чувствуете, чем это пахнет?  Грудами  золота!  Моя идея, ваш ужин! Идеи всегда должны оплачиваться, иначе какие же это идеи?

Вершинин согласился без особенной, впрочем, охоты. Он не любил угощать, а любил, чтобы его уго­щали. Но в данном случае он был подкуплен и соблазнен «грудами золота» и званием придворного худож­ника и архитектора короля Албании.

13. ПЕРЕД АВАНТЮРОЙ

В «Сербском Крале» за ужином, вернее после ужина, когда все, что можно съесть, было съедено, и все, что можно выпить, было выпито, уже за кофе Заур-Бек Охушков к ужасу художника потребовал настоящий французский бенедиктин и настоящую гаванскую сигару. Вершинин бледнел, но его лицо облагороженного фавна улыбалось, хотя и вымученно, однако же улыбалось.

- Ну, а теперь, милейший маэстро, давайте обсудим.

- Что ж, я думаю исходить из принципа гусар­ской формы?  - сказал художник. - Я ничего не знаю красивее, легче, ничего не знаю более ласкающего глаз, в смысле красок. Можно со вкусом сделать сочетание цветов и даломана, и чакчиров, и бранденбургов. Я уже думал об этом! А что касается головного убора... да вот сами увидите, - и, вынув маленький альбом, художник нарисовал несколько фигурок, оживив их цветными карандашами. Действительно, они ожили. Заур-Бек, дымя сига­рой, одобрительно покачал своей гладко выбритой го­ловою.

- Это будет очень эффектно! Вы сделаете эскизы побольше величиною, чтобы побольше можно было бы с него содрать! Но, имейте в виду, маэстро, он, Зогу, должен выделяться! Вот что, катните его во всем белом! Белая шапка! Белый доломан, белые чакчиры, белые сапоги.

- Но белые сапоги? - не выдержал маэстро.

- А почему бы и нет! Если ему нравится... Нет разве замшевых сапог и лайковых? Обыкновенно кафе­шантанные  плясуны танцуют в лайковых сапогах...

Ахмед-Зогу пришел в восхищение от эскизов и уже сам себе мерещился каким-то земным богом, одетым с головы до ног во все белоснежное...

Желание поскорее облечься в свою ослепительную форму, увидеть себя окруженным блестящей свитою, за­жигало «претендента» желанием поскорее завоевать «свою» Албанию с помощью Заур-Бека и тех трехсот, которых ингуш обещал навербовать в несколько дней. Мы уже знаем, как этот ингуш приступил к вербовке. Уговаривать, убеждать не приходилось никого, все охотно записывались: и гусары, и уланы, и драгуны, и казаки, - донское, кубанское, терское, и преображенцы, и егеря, измайловцы, и цветные войска: корниловцы, марковцы, дроздовцы, все, кому надоела до чертиков канцелярская работа чиновничьей службы... Единственное разве «но», встречал Заур-Бек. Это «но» ингуш тотчас же опровергал и сводил на нет со свойственным ему апломбом. Ему говорили:

- Мы всей душою готовы... Тем более, это, главным образом, поход не против каких-то албанцев, а против красной нечисти, и туда забравшейся! Фан-Нолли их же друг и наймит! А с большевиками не только прямо, косвенно готовы встать, как один, в любой момент! А только вот как сербы посмотрят? Удобно ли это будет по отношению к сербам? Мы им так многим обязаны! Они нас братски так пригрели...

- Да, и обязаны, и пригрели! Я, как мусульманин и горец, чту всякое гостеприимство более чем свято! Если мы пойдем сажать Ахмед-Зогу на престол, или как там у них, мы будем иметь влияние, и это влияние обратим в пользу Сербии и против Италии. Да и сам Ахмед-Зогу не забудет, не смеет забыть, что Сербия приютила его. Видите, таким образом, и волки будут сыты, и овцы целы. Да и, наконец, сербы ничего не должны знать об этой авантюре. А затем, господа, если кто сомневается, колеблется, нам таких не надо. Нам решительные нужны головы, а не какие-то... не знаю, как и назвать, сентиментальные политиканы... К черту всякие сантименты! Будьте солдатами, - конниками, пехотинцами, пулеметчиками. Думайте об успехе, это самое главное! Вы должны показать, чего мы стоим! Должна быть военная прогулка без потерь или почти без потерь. А что касается сербов, они, повторяю, ничего не должны знать, мы поднесем им сюрприз. Ахмед-Зогу будет сербским часовым в Албании, а если бы не пожелал, мы его заставим! Лучше пусть он сидит в Тиране, чем этот поп Нолли, агент Москвы и Рима. Албанские попы и миссионеры всегда были агентами Австрии и Италии, - это их профессия!.. А миссионер - это уже настоящий эмиссар. Даже длинная, широкая сутана не могла скрыть их военной выправки. Да вот увидите сами! Увидите  их монастыри, где, если поискать хорошенько, можно будет наткнуться на целые арсеналы оружия. Это были австрийские склады, теперь они - итальянские.

Хотя Заур-Бек и часто встречался с Зогу, и  несколько лет прослужил в турецкой жандармерии, - а она считалась одной из лучших жандармерий, вообще, - однако, претендент искусно скрывал от него свою двойную игру.

С помощью трехсот русских офицеров Ахмед­-Зогу жаждал добыть утраченную власть, и в то же время был вовлечен в авантюру, весьма враждебную государству, его приютившему. Жил он в Паллас - отеле. Рядом с ним остановилась рыжая, декоративная дама - все рыжие весьма  декоративны и отличаются нежным молочно-розоватым телом. Госпожа Чинганелли не являла исключения из этого правила. Эффектны были так же ее головные уборы из какой-то драгоценной парчи. Если это и не была парча, в строгом значении слова, то все же золотого и серебряного шитья было много! И, отдать справедливость, это шло к типу и стилю госпожи Чинганелли...

Ее видели в русской церкви, где она горячо молилась, или, по крайней мере,  делала  вид, что молится. Она была русская. Во всяком случае, говорила, что рус­ская. По словам этой, рыжей «почти» красавицы, ее муж капитанальпийских стрелков, Помпео Чинганелли, пал смертью храбрых,  не то на Изонцо, не то на Азиаго. А, может быть, доблестного капитана Помпео Чинганелли и совсем не существовало в природе. Именно такого мнения был Петр Петрович Вараксевич, довольно тучный господин, как-то по-медвежьи медлительный и с маленькими медвежьими пытливыми глазками. От этих маленьких, пытливых глазок - они казались еще пытливее сквозь стекла очков - не ускользало ничто, мало-мальски хотя бы достойное внимания. У Вараксевича давно была на подозрении эта рыжая дама с модернистической фигурой и полубезумными глазами кокаинистки...

Вдова альпийского стрелка первое время, правда, очень недолгое, если и не бедствовала, то нуждалась. А потом, потом появились и туалеты, и головные уборы из ценной парчи. Но и то, и другое было еще до знакомства с Ахмедом-Зогу. И это обстоятельство не ускользнуло от Вараксевича, кому следует и куда следует сообщавшего свои наблюдения. Но как ни был Вараксевич опытен и полезен своей работою, он все же не был вездесущим бесплотным духом, - этот человек весьма внушительного объема и веса. Инстинктом своим разведчика он мог догадываться, о чем говорят с глаза на глаз Ахмед-Зогу и, быть может, прельстившая его чарами своими европейской женщины синьора Чинганелли. До­гадки, хотя и многое, но далеко не все, по сравнению с фактами. Эта женщина шептала «претенденту» своими точно кровью намазанными губами, губами вампира:

- Ты увидишь, какая тебе будет оказана под­держка! У тебя будет много, очень много денег! Сколько захочешь! Ты будешь осыпан такими почестями! Ты сразу получишь орден Аннунциаты. Знаешь какой орден, - Аннунциаты? Он даст тебе право именоваться кузеном короля! Кроме того, получишь титул владетельного гер­цога. Как это заманчиво!

- Заманчиво, слов нет, но я хочу быть королем!

- Ты и будешь! Об этом уже был разговор. Ну, представь, что ты вдруг лишился трона, что тебя низложили, выгнали? Это случается и не с такими коро­лями, как албанский. И все же при тебе останется до самой смерти громкий титул герцога. Где бы ты ни был, везде будут тебя величать «вашей светлостью»... Но, ты понимаешь, все эти блага не даются ради одних прекрасных глаз…

17. ПОХОД ТРЕХСОТ И «ВОЛЯ НАРОДА»

Сергей Михайлович Кельнич, директор варшавского «Русспресса», мужчина средних лет с подвижным, приятным лицом - одни находили, что это лицо напоминает Гоголя, другие  - Наполеона, - сидел у себя в кабинете на Литовской улице, просматривая га­зеты при свете яркой настольной лампочки. А на коленях у него сидела прелестная Ируся, шестилетняя дочурка, густо-румяная и с васильковыми глазами. И, как у сэра Джемса в Риме на музейном малахитовом столе, так и в Варшаве у Кельнича на обыкновенном письменном, задребезжал телефон. Обнимая одной рукою дочь, другой рукою он под­нес так называемую в Польше, «слухавку».

- Что? Что такое? Да не может быть!..

И так это было захватывающе интересно, что Кельнич, ссадив дочь с колен и сказав: «Ируся, погуляй, детка!»,- тотчас же приник весь к «слухавке».

На следующий день, утром, уже в своем деловом кабинете на Краковском предместье, Кельнич говорил помощнику своему Войцеховскому, тонкому, изящ­ному, с нежно-матовой кожею лица и в очках, обведенных тончайшей золотой проволокою.

- Ну, дорогой Сергей Львович, крошечка вы моя!.. Вот сенсация для «Русспресса»! Мы - первые! Вот, что значит иметь всюду своих корреспондентов, осо­бенно, если эти корреспонденты еще наши славные русские офицеры!.. Подумайте, корреспондент - сам участник Албанского похода трехсот! Да любая европейская газета бросила бы сумасшедшие деньги за право иметь своего корреспондента в числе этих «трехсот». Крошечка моя, вот вам телеграмма, продиктуйте ее на машинке Мо­розу, кое- что округлив и «облитературив». Только жи­венько, мой дорогой, живенько!  Сейчас же разошлем!

Вот сущность сенсационной телеграммы:

«Где и как перешли мы сербскую границу, я это, в силу некоторых соображений, опускаю. Мы втянулись в дикие, малопроходимые, почти безлюдные горы. Жуть охватывает при одной мысли, что этой же самой дорогою отступала к Адриатике восьмидесятитысячная сербская армия, надломленная, но не побежденная, сильная духом и любовью к Родине. Отступала без ропота по этой, сплошь из голых круч, пустыне. Однажды в течении сорока восьми часов шедшие рядом король Петр и Пашич не имели и крошки хлеба во рту...

Мы очутились в значительно лучших условиях, уже благодаря своей малочисленности. Но и нам кислые албанские хлебцы, которые здесь называются «пройя», дава­лись нелегко, иногда ценою перестрелки... Цель нашего похода - выгнать албанского прези­дента Фан-Нолли, купленного большевиками, и вместо него посадить Ахмеда-Зогу, обещавшего проводить поли­тику, дружественную сербам. В наших рядах был и сам Ахмед-Зогу. Командовал отрядом Киевский гусар полковник Берестовский, прекрасный боевой офицер, ли­хой конник. Вообще, большая половина отряда состояла из конников. С непривычки к пешему строю, да еще в условиях этих козьих тропинок над зияющими безднами, поход был очень тяжел и труден. Мы явили собою в миниатюре чуть ли не всю русскую армию. Среди нас были представители по крайней мере пятидесяти полков: были гусары  -  киевские, павлоградские, гродненские, ахтырские, мариупольские, изюмские. Были северские драгуны. Были преображенцы, измайловцы, егеря, стрелки Императорской Фамилии. Были оранжевые корниловцы, траурные марковцы, малиновые дроздовцы, синие алексеевцы. Туземная дивизия была представлена черкесами, ингушами, чеченцами, кабардинцами и дагестанцами. Это была эффектная мозаика цветных фуражек, горских папах, золотых и серебряных погон, синих и красных кавалерийских галифе, защитных кителей, довоенных мундиров, гусарских доломанов, черных, коричневых и белых черкесок. Этот исключительный отряд представлял исключительное зрелище... Весь поход около двух недель длился. Были и ночные и дневные бои. Действовать приходилось в духе партизанской гверильи. Засевшие в горах албанцы иногда пытались преградить нам путь, обстреливали, но мы их шутя опрокидывали, особенно же когда начинали строчить наши пулеметы. Уже на подступах к Тиране бросил против нас Фан-Нолли все имевшееся в его распоряжении. Несколько тысяч албанцев в белых войлочных шапочках громадной толпою двинулись, думая раздавить нас, открыв огонь более оглушительный, нежели действительный. Когда наши пулеметы принялись косить воинство албанского епископа, воинство кинулось врассыпную, и мы овладели Ти­раной без потерь.  Нельзя же считать двух легко раненых. Стройной колонной вошли мы с песнями в Тирану, весьма предусмотрительный епископ-вождь был уже далеко. С несколькими из своих приспешников и с государственной казною выгнанный президент умчался из Дураццо на моторной яхте в неизвестном направлении...»

Корреспондент симпатичного «Русспресса» кое-что приукрасил, кое-что забыл подчеркнуть, но в общем дал правильную картину похода «трехсот». Относительно доломанов - немного увлекся. Доломаны появились позже. Корреспондент забыл упомянуть преобладание в отряде киевских гусар и  северских драгун. Кроме того, полковник Берестовский не единолично командовал отрядом. Власть разделял с ним полковник, лихой черкес Кучук-Улагай.

Ахмед-Зогу имел все же своих сторонников. Верные ему племена присоединились к русскому отряду. Но пользы от этих «сражателей» было немного. В бою под Тираной, когда войска Фан-Нолли бросились на дерзких «завоевателей», албанцы Ахмеда-Зогу кинулись бежать, а русские встретили защитников Тираны пулеметным огнем, и те, в свою очередь, в панике раз­бежались... Тирана пала. Но, Ахмед-Зогу не спешил войти в свою столицу, а ждал, пока ему приведут «белого» коня. Коня дей­ствительно привели, хотя не белого, и новый правитель въехал в живописный городок весь в зелени, с чере­пичными крышами и острыми иглами минаретов. Нельзя сказать, чтобы этот всадник, еще не успевший обзавестись феерической белоснежной формой, был особенно эффектен в штатском, с панталонами без штрипок, упрямо лезущими вверх. Но, у албанцев своя «эстетика». На такую мелочь никто не обратил внимания. Ахмед-Зогу встречен был торжественною депутацией из именитых и знатных бегов, еще недавно кляв­шихся в верности бежавшему Фан-Нолли.

Во главе депутации находился брат Ахмеда-Зогу, похожий на него, только менее красивый и менее «светский». Брат не знал других языков, кроме албанского и турецкого, и весьма был счастлив разговориться по-турецки с Заур-Беком и Улагаем.

- Ну, что ж, все кончено? - сказали ему Заур-Бек и Кучук-Улагай.

- Нет, далеко не все! - возразил брат Ахмеда-Зогу, отрицательно покачав головою, то есть не слева на­право, как у европейцев, а сверху вниз, по-восточному. У европейцев же это - знак утверждения. Полковник и ротмистр едва не обиделись.

- Как это так не все? Мы посадили вашего брата! Теперь уже он будет править!..

- Будет, но при одном условии: если народ пожелает избрать его своим вождем. Вы думаете, мы ди­кари? О, ничуть! У нас парламент! Видите? - и брат своего брата показал одноэтажное здание с фасадом из мавританских подков на тоненьких колонках.

- Тьфу, и здесь парламент! - не выдержав, сплюнул Заур-Бек.

- А вы думали? Нельзя же без парламента! Ну, так давайте же уговоримся. Через полчаса великое на­родное собрание свободно выскажется, быть или не быть моему брату у власти? Мы сделаем так: вы поставьте своих людей у парламента и одну пушку. У нас есть одна маленькая пушка еще со времен князя Вида. А я буду там, внутри. Если я выбегу и начну махать платком, жарьте из пушки прямо в дверь! А если я выбегу с криком «Да здравствует Ахмед-Зогу, правитель Албании!», - пусть ваши люди тоже кричат и стреляют вверх из винтовок...

Мусульмане Кучук-Улагай и Заур-Бек, - однн черкес, другой ингуш, - не удивились нисколько. Да и чему, в сущности, удивляться? Разве не трагикомический фарс вообще весь парламентаризм с его «народной волею», и разве в просвещенной Европе не проделывалось то же самое, что хотел сейчас проделать брат Ахмеда-Зогу? Только там, на Западе, приемы более куль­турные, мягкие.

Парламент гудел, как пчелиный улей. И, несмотря на прохладный декабрьский день, депутаты потели от на­пряжения и вообще от сильных эмоций. Политиканство взяло верх над страхом. В партийном пылу избранники албанского народа забыли, что Ахмед-Зогу обладает реальной силою и если б не эта сила, Ахмед-Зогу не был бы в Тиране.

Не успел начаться обмен мнений, грозившийся тя­нуться без конца-краю, вбегает в парламент находчи­вый брат Ахмеда-Зогу.

- Внимание, благородные беги! Внимание!

Пчелиный улей затих. «Брат» сделался центром внимания ста двадцати депутатов.

- Цвет и краса албанского народа! Его глаза, уши, его мозг и сердце! Если в течение пяти минут мой брат не будет единогласно избран, горе не ему, а вам! Посмотрите в окно! Видите этих людей? Видите эту пушку?

Лица депутатов бледнели, становясь какими-то чу­жими. Глаза округлялись, делаясь какими-то стеклянными. То молча переглядывались между собою, то молча смот­рели на «этих людей» и на «эту пушку»...

Не прошло и двух минут, брат выбежал из парламента с криком:

- Да здравствует Ахмед-Бек-Зогу! Да здравствует волею Аллаха и волею свободного народа законный правитель Албании!.. Пушка молчала. Но заговорили винтовки. Поднялась такая пальба, - эхо повторяло ее, где-то далеко в горах, обступивших лежащую в лощине Тирану с ее мечетями и красной черепицей домиков…

50. НЕ ВСЕ БЛАГОПОЛУЧНО В АЛБАНСКОМ ГОСУДАРСТВЕ

/.../ Вечер был холодный. Благословенное декабрьское лето прошло, и безо всяких переходов наступила зима, бесснежная, с морозом в три-четыре градуса. Словом, в Тиране - Бен Зогу называл ее Флоренцией по месту положения, показывая этим, что он был во Флоренции,- наступили холода.

На улице Самолевский поднял воротник своего осеннего пальто. Самолевский убедился, что агент не наврал ему, и действительно, в столице настроение не только приподнятое, а и близкое к военному положению. Итальянские офицеры, кто попарно, кто группами, и у каждого карабин. Патрули из албанцев, итальянцев и из русских офицеров, назад тому недель пять, шесть завоевавших Тирану.

В этих патрулях и в итальянских офицерах - они двигались и перекликались в вечерних сумерках - было что-то воинственное и живописное. Но Самолевскому было не до живописности. Он видел, как эти воору­женные силуэты останавливали прохожих, требуя удостоверение личности. Сербский паспорт может повлечь неприятности, особенно, если это будет итальянский патруль. Так и есть! Два карабинера. И слева, и справа из-под треуголок смотрели на него смуглые усатые лица! То ли карабинеры были не в духе, то ли они озябли в своих легеньких вицмундирах, то ли им показался, подозрительным Самолевский, но, во всяком случае, они осыпали его такой гневной скороговоркою, он при всем своем желании уразуметь что-нибудь, - ничего не понял.

Он разобрал только одно слово – «маскальцоне» несколько раз повторенное. Самолевский знал, что «ма­скальцоне» означает мошенник и в данном   случае обращено к нему, Самолевскому.

Он хотел вынуть и показать свой паспорт, но ему не дали этого сделать. Карабинеры схватили с обеих сторон, увлекая за собою. Он понял одно, если его приволокут на «пост» и обнаружится, что у него сербский паспорт,- его изобьют. А затем, затем могут выслать на лучший конец. Но и этот «лучший конец» нисколько не прельщал Самолевского.

Божа Матович дал ему поручение, и он, Самолевский, должен его исполнить, какой угодно ценою. А кро­ме того,- полумиллионная премия и вилла в Топчидере.

Самолевский попробовал вырваться. Увы, сильными парнями оказались усачи в треуголках. Но и помимо этого они знали особенные приемы, нечто вроде японской джиу-джитсу: искусство держать человека за руки, - малейшее движение и рука сломана. И все-таки Самолевский пытался освободить свои крепко зажатые руки. Один из усачей хватил его по спине прикладом коротенького карабина. Этот удар высек из глаз Самолевского, пожа­луй, столько же искр, сколько было звезд в этих вечерних небесах. Еще один такой удар - и не уви­дишь уже даже искр, ничего не увидишь...

Так проследовали шагов около двухсот. Навстречу маленький дом с вывеской «Карабиньериреали».

Прочитав эти два слова, человек с широким бро­вями сначала погас, но тотчас же воспрянул духом. Он должен вырваться во что бы то ни стало! Должен!

Но избавление пришло, как всегда в таких случаях, неожиданно. У самого дома, где помещался пост королевских карабинеров, оба усача с арестованным Самолевским грудь  грудью столкнулись с офицерским русским патрулем. Его вел Заур-Бек.

Глаза встретились. Тотчас же узнали друг друга. Еще бы, сколько самой крепкой сливовицы, сколько лучшего далматинского вина было выпито в Белграде за одним столом, в одной компании!

- Это что такое? - воскликнул Заур-Бек.

- Господин ротмистр, освободите меня! - взвывал Самолевский.- Эти разбойники схватили меня и тащут.- Самолевский хотел еще что-то прибавить, но Заур-Бек уже не слушал.

- Как вы смели арестовать человека безо всякого повода? Как вы смели? – по-французски накинулся За­ур-Бек, на молодцеватых карабинеров, мигом утративших всю свою молодцеватость. Заур-Бек вогнал их в трепет и своей черкеской, и своей папахой, и всем своим янычарско-свирепым видом. Да и, кроме того, страшный человек этот с кинжалом, револьвером, винтовкой и шашкой был не один.

Но, страх страхом, а сдавать свои позиции не очень-то хотелось королевским карабинерам.

Один, постарше, с углом на рукаве спросил, хотя и далеко неуверенно:

- Собственно говоря, по какому праву... Собствен­но говоря, мы отдаем отчет в своих действиях толь­ко нашему капитану.

- Вот я вам покажу отчет! - вскипел Заур-Бек уже на чисто русском языке, по сколько у этого кавказца он мог быть чистым. - Господа, уберите мне этих опереточных щеголей!

Патруль оттеснил карабинеров так энергично, оба стушевались уже безо всяких протестов. И когда За­ур-Бек, под руку взявший Самолевского, вместе с патрулем исчез во мраке, карабинеры долго еще повто­ряли:

- Козако! Козако!...

В глазах итальянцев каждый русский, фантасти­чески, по их мнению фантастически одетый, должен быть непременно козак.

Самолевский довольный, что так дешево отделался, - под защитою Заур-Бека ему не страшны никакие ка­рабинеры, - предложил:

- А хорошо бы нам поужинать вместе, господин ротмистр?..

- Мысль неплохая! - отозвался ингуш. - К тому же целый букет удовольствий! И со свежим человеком из Белграда перекинуться новостями, и согреться коньяком с холода, и, наконец, я, вообще люблю посидеть в кабаке.

- Кто же вас сменит?

- Кто? - округлил Заур-Бек свои и без того круглые птичьи глаза горца, - я сам себя сменю! До­вольно балагана! Вы думаете, в этом самом патрулиро­вании есть какой-нибудь толк? Чепуха! За ужином я вам объясню, отчего это, по моему мнению, чепуха...

И минут через двадцать, когда в «Континентале», сидя только вдвоем, они пили коньяк, не отставая друг от друга, Заур-Бек объяснил:

- Мы все вместе с итальянцами и, самое главное, вместе с этим Ахмед-Зогу, сидим на вулкане. Виноват Ахмед-Зогу! Он перекрутил веревку. Еще не укрепившись сам, начал довольно усердно и даже весьма расправляться  со своими  политическими противниками...

- Ну, да для вас это пара пустяков! - подмигнул Самолевский. - Вы посадили его, вы его и удержите.

- Я не сказал бы... Посадить легче, чем удержать. Особенно, если тот, кого надо удержать, полон манией величия и делает глупость за глупостью, совсем, однако, не будучи глупым... Итальянцы плохие советчики, а он слушает их... Они совсем не колонизаторы. Им чужда психология Востока. И здесь - то же самое!.. Вот они какое количество нагнали войска, а проникнуть вглубь страны не могут и не смеют... Далеко им в этом отношении до французов!.. Вот вам пример. Один видный инженер должен был поехать на изыскания чуть ли не до самой греческой границы. Просят командира всего оккупационного корпуса дать ему конвой. Тот говорит: «Я вам ничего не могу дать! Одной роты будет с вас мало, а ослабить гарнизон на целый полк я не могу, да и в смысле продовольствия невозможно. Чем они будут питаться на полуди­кой греческой границе?» Соображаете? Похоже на анекдот, а между тем, факт.

- Да, оно действительно не того,- согласился Порфирио. - Ну, и не поехал инженер?

- Нет, поехал! Я его выручил. Позвал к себе пять местных албанцев, выбрал самых отчаянных головорезов, потолковал с ними. Сговорились в не­сколько минут. Первое дело - бакшиш! Они получают двадцать наполеонов сейчас и сорок по возвращении вместе с инженером. Должны его, как зеницу ока беречь, и сберегут, и сумеют столковаться с племенами, через землю которых будут проходить. Милый друг, вот, как делаются подобные дела.  А то целый батальон посылать? Клянусь Аллахом, этот самый батальон не вернулся бы ни за что! Вырезали бы до последнего человека, и всего за каких-нибудь тридцать километров отсюда. Дали бы втянуться в горы, обстрел, паника и пошли бы работать ножи. Командование уверено в этом не хуже меня, и дальше топтания между Тираной и Дураццо не пойдет у них. Это бы еще ничего, но в один прекрасный день восставшие племена могут сбросить их в море, как уже сбрасывали. Мы можем, русские, держать албанцев в страхе. Могут сербы, а итальянцы не могут! Лично я посмотрю, посмотрю и, по всей вероятности, уеду. Не нравится мне эта лавочка...

Длительный ужин, длительная беседа. Порфирио, как губка, напитывался интересными сведениями.

Напоследок Заур дал ему ценный совет: сидеть у себя в номере и благоразумно уехать, как можно скорее. /..../

57. ЗАУР-БЕК РАЗОЧАРОВАН

Самолевский прошел к набережной с ее гранитным молом. Здесь было оживление: звонко раздавались голоса, и такими же звонкими перекликами замирали и в крутых прибрежных скалах, и там, где раскинулось кладбище с темными игольчатыми кипарисами. Причина оживления, как всегда, событие для этой «подковы» прибрежных домиков, - только что пришвартовавшийся пароход. Он шел из Дураццо с остановками во всех Далматинских портах. Едва палуба сходнями соединилась с берегом, высыпала на гранитные плиты группа наших старых знакомцев с Заур-Беком во главе. Этот янычаро-подобный «черкес» был рад Самолевскому и шумно заключил его в свои объятия.

- Порфирио! Ты здесь? Какими судьбами?

- А ты какими? - вопросом же ответил Самолевский.

- Довольно с нас! Послужили и будет! Мы - сво­бодные кондотьеры, и нас ни чем не удержишь, если мы сказали: баста! Кто хотел, тот остался, полная свобода действий, а мы возвращаемся в Белград. Пароход стоит два часа, пойдем пить вино. Говорят, здесь такие далматинские вина, что твой напиток богов!..

В старой, как все старое здесь, итальянской траттории уселись под низкими сводами. Белое далматинское вино действительно оказалось, если и не напитком бо­гов, то, во всяком случае, превосходным, легким на вкус, а на самом деле приятно туманящим голову.

После двух, трех стаканов забегали «мышата» Аб­рикосова, сам он разрумянился и был похож на мла­денца, сбежавшего с мыльного плаката “Cadum”. Константинов пил с грустными, как всегда, глазами, и, как всегда, был меланхоличен высокий и длинный Цешковский.

Все, за исключением Заур-Бека, одетого по-гор­ски - папаха, кинжал, черкеска - были в штатском. Опереточная гусарская форма личной гвардии Ахмеда-Зогу осталась в далекой, - теперь она уже далекая, - Ти­ране.

Штатский Самолевский не отставал от военных, воздавая должное предательски легкому вину, жидким, бледным золотом наполнявшему стаканы. Но далматинское - далматинским, а дело - делом. Порфирио никогда не забывавший, кто он по профессии, жаждал узнать, что же такое случилось? Отчего Заур-Бек со своею группою оставил Албанию?

Сам Заур-Бек охотно утолял жажду любознательного Порфирио.

Жестикулируя, шевеля янычарскими усами, вращая глазами - чем больше он пил, тем горячее становился их блеск,- Заур-Бек, словоохотливый, как все кавказцы, начал издалека:

- Что нас потянуло впутаться в албанскую авантюру? Ни деньги же, черт возьми, в конце концов! Ни эти же наполеоны, которыми Ахмед-Зогу сорил? Авантюра - авантюрой, жажда сильных впечатлений, это само собою. Но это не все, дружище! Была, так сказать, еще идея, да, да, идея! Ты не смотри так! - сделал Заур-Бек свирепое лицо, заметив, что Самолевский, прищурившись, подмигивал. - Мы определенно знали, понимаешь, определенно, что этот советский сукин сын и прохвост Краковецкий решил сделать Албанию своей базою для пропаганды на Балканах. Можешь себе представить, что это было бы? Ах, так! Мерзавец и сволочь, мы тебе покажем базу! И у нас был план захватить Краковецкого, повесить его этак на полча­са, а все его золото и всю его валюту использовать для борьбы с этим красным демоном, борьбы настоящей, в широком масштабе! Ну, ничего не поделаешь! Кисмет. Судил иначе Аллах. Мы опоздали, и Краковецкий успел унести свою каторжную голову и свои награбленные миллионы. Затем в наши планы входило руководство внешней политикой, а не то, по крайней мере, давление на таковую. Мы приехали из Сербии, думая на­саждать в Албании сербскую ориентацию...

- Мало ли чего мы не думали? - кротко, меланхолически вздохнул Цешковский.

Абрикосов с досадою ударил кулаком по столу, крепко выругался и, спохватившись, что в траттории понимают по-сербски, а, следовательно, понимают его забористое словцо, сконфузился. Этот милый, симпатичный скандалист и буян, по натуре своей был весьма чувствительным и деликатным человеком.

- Ну, так вот, - продолжал Заур, - вначале Ахмед-Зогу вполне разделял наши упования... Парень далеко не глупый, понимал же он, что мы шли сажать его не ради прекрасных глаз господ итальянцев, а во имя наших сербско-славянских симпатий... Но с первых же шагов итальянцы его опутали.  Признаться, я и не особенно виню Зогу. Трудно было устоять. Желаешь денег, золота - вот тебе, бери сколько угодно! Почет - изволь! А еще больше - самых заманчивых обещаний. Но все это еще ничего бы. Кое-как мы помирилисьбы с этим, если бы... Видишь, вначале предполагалось, что мы, русские, займемся реорганизацией армии. Но вот этого-то именно итальянцы и не хотели, и боялись, боя­лись подпустить нас к армии. А тут еще конфуз для них получился, когда полковник Барбович, - это надо тебе знать, не артиллерист, а конфетка! - попадал, как хотел, с закрытых позиций. Не стрельба, а юве­лирное искусство! В батарее же итальянских офицеров не было ни одного попадания. Разозлило это их страшно! Возненавидели Барбовича, а за компанию и всех нас! А какое самомнение при этом! Словом, атмосфера ока­залась насыщенная электричеством. Бедный Зогу очу­тился меж двух огней. Сердцем, конечно, он был и остался с нами. Рассудок же, рассудок диктовал держаться итальянцев. Мы, часть нас, решили: делать нам больше нечего! Да и тоска, в конце концов, смертельная. Тирана эта самая - растет, обстраива­ется, но, как-никак это же дыра! Охота, правда, чудес­ная. Но нельзя же охотиться всю жизнь, - усмехнулся Заур-Бек и все кругом улыбнулись.

- Вот и вся наша эпопея. Но, конечно, я уверен, долго безработными не останемся. Большевики уже на ущербе, собачьи дети, и скоро по всей Европе такой тарарам пойдет... Скоро и об нас вспомнят. И заколышатся освобожденные от чехлов старые боевые знамена.

Держа свой стакан, Заур-Бек поднялся вдруг, словно распружиненный какой-то посторонней силою.

- Господа, я предлагаю тост за наше скорейшее возвращение в Россию! Победное, с оружием в руках и с Великим Князем Николаем Николаевичем и генералом Врангелем во главе! Ура им! Ура!

И все повскакивали с мест и в одно эхо сли­лось:

- Ура! Ура! Ура!

Заур-Бек, бросив через плечо свой выпитый до дна стакан, разбил его о каменные плиты пола. Его примеру последовали и остальные. С особенным удовольствием проделал это штатский Порфирио. Ему льсти­ла дружба с такими отважными офицерами. Далматинское шумело в голове. Захваченный общим подъемом, гу­сто и горячо покрасневший до бровей, он и сам вообразил себя идущим под славными знаменами осво­бождать Россию от ее палачей и насильников... И хозяева, и слуги траттории были в смятении. Никогда ничего подобного им еще не приходилось видеть. А главное, сколько перебито зря стаканов! И словно угадав эту мысль, Заур-Бек швырнул золотой наполеон, подхваченный на лету маленьким, высохшим старым хозяином. Эта щедрость страшного человека в невиданной диковинной форме так изумила хозяина, что он даже попробовал золотой на корешках своих желтых зубов - не фальшивый ли?..

61. ЗАУР-БЕК ЛИЦОМ В ГРЯЗЬ НЕ УДАРИТ

Появился Заур-Бек на Белградском горизонте. Самолевский был почти неразлучен с ним. Совместные обеды и ужины. Много пили, так много, что выпили даже на «ты».

- А знаешь, - сказал однажды Порфирио, - я хотел бы изучить бокс!

- Зачем? Ты и так здоров, как буйвол.

- Все европейские детективы знают бокс.

- А, так тебе захотелось быть европейским детективом? Что ж, всякое лишнее знание только на поль­зу человеку,- философски заметил ингуш. - А у кого же ты будешь учиться этому академическому мордобитию?

- В том-то и вопрос,- у кого?

- Есть! - воскликнул Заур-Бек, - я уже нашел те­бе профессора! Доволен будешь!

- У кого?

- Асеева.

- Михал Михайловича? Да разве он...

- А ты не знал? Посмотри, одна фигура чего сто­ит! Такой другой в Белграде, пожалуй, не сыщешь. А мускулы? В Париже любительский чемпионат взял! И вот что значит спортсмен: богатейший фабрикант был, а теперь и лавку держит, и платье сам кроит. Рыбинского, Николай Захаровича, знаешь?

- Грамотный, слава Богу! Суражевский мне каждый вечер «Новое Время» поставляет. На перо этот человек весьма острый!..

- И на язык тоже! Так вот, он про Асеева говорит: «На него глядя, в эмиграцию верю».

- А я? - ухмыльнулся Порфирио.

- И ты! И на тебя глядя поверишь в эмиграцию.

Самолевский пошел к Асееву, в магазин «Русский дучан», и так как бокс не имел ничего общего с торговлей, Асеев, действительно великолепно сложенный блондин, пригласил Самолевского в комнату, прилегавшую к магазину. Здесь на стене висело несколько пар желтых боксерских перчаток. Самолевский покосился на них. С непривычки они казались ему чем-то   страшным... Асеев опытным, прицеливающимся взглядом осматривал с головы до ног сквозь стекла пенсне бу­дущего ученика своего.

- Вообще, я не даю уроков. Но с вами заняться два-три раза в неделю могу. Чемпиона из вас не сделаю, поздно, а что одним ударом свалите среднего человека с ног, за это ручаюсь!

- Я только этого и хочу! - выдал скромность своих желаний Самолевский,

Через неделю он ходил с подбитым глазом. Но этот благородный, полученный в тренировке, синяк его не смущал нисколько. Порфирио даже гордился этим лиловым фонарем, как если бы это было посвящением в рыцари. А еще через неделю, когда синяк уже начал схо­дить, Самолевский получил, наконец, свою премию в пятьсот тысяч динар за поимку Алоиса Кнора в тяжелой кирасе из чистого золота. Самолевский почувствовал себя Фордом, Карнеджи и Вандербильдом, взятыми вместе. О такой «мелочи», как Ротшильд, он и слышать не хотел... Этот шальной полумиллион не давал ему покоя. Менее всего хотелось положить его на текущий счет в один из банков. Он даже отмахивался от собствен­ной виллы, о которой мечтал, когда не было денег...

- Зачем я буду навязывать себе на шею недви­жимость, когда, наверное, все скоро поедем в Россию...

- Надо закатить шикарный обед! - сказал он другу своему Зауру.

- По какому поводу? - спросил этот ингуш с лицом янычара.

- Без всякого повода! Хотя нет, постой... Постой,  -задумался Порфирио. - Есть повод!.. Маташич уезжает в Париж с Иррой Паэн. Так вот, в честь их отъезда.

- Мысль неплохая! - одобрил Заур-Бек. - А у них роман?

- Во всю! - подмигнул Самолевский.

- Что ж, лицом в грязь не ударим. Ты, брат, поручи это мне...

- Я так и думал. Ты ведь с Великими Князья­ми приятель был.

- Ну, приятель не приятель, но сиживать за одним столом с Их Высочествами не раз случалось... А на сколько персон?

- Я думаю, персон этак на двадцать...

- Дамы будут?

- Нет! Знаешь, дам не хотелось бы .. Только од­на Ирра Паэн будет...

- Твое дело...
Заур-Бек засиял всеми цветами радуги.

- Я им покажу класс! - грозился он, свирепо вра­щая глазами.

И, действительно, показал... Время обеда назначено было не по местному днем, а по-петербургски - в семь вечера. Стол был усеян цветами, а перед прибором Паэн стояла изящная хрустальная вазочка с фиалками из Ниццы. Как добыл их Заур-Бек, это его личный секрет, или, как говорил он, «секрет изобретателя». В течение двух подготовительных дней Заур-Бек муштровал лакеев. Они ходили у него по ниточке, и каждый знал свою роль, свое место, каждый понимал мановение бровей этого страшного офицера в черкеске. Порфирио нахвалиться не мог.

- Вот молодчина! Это я понимаю!..

Оборудован был отдельный стол с закуской. В ледяной глыбе, чистой и прозрачной, светившей как-то изнутри опалом и перламутром, влажно   блестела зернистая икра. В мельхиоровых ведерках с мелко нарубленным льдом стыли бутылки различных сортов водок, включительно до настоящей  «Смирновки». И эта Смирновка – «секрет изобретателя». Относительно музыки поднят был вопрос.

- Цыган? - предложил Самолевский.

- Что ты! - возмутился Заур-Бек. - Цыгане пиликают на своих скрипках в  каждой  кафане...

- Тогда как же?

- А вот как! Вот как, дружище! - воскликнул осененный вдохновением Заур-Бек. - По-кавалерийски, по-нашему, по старо-режимному!.. Хор трубачей.

- Прекрасно! А, только, где же ты возьмешь трубачей?

- Где? В конном Его Величества короля Але­ксандра полку!

- Да ну? - усомнился Порфирио, - Это невозможно!

- Для царского ротмистра Заур-Бека нет ничего невозможного!

Самолевский убедился в этом. За час перед тем, как сесть за стол, в ресторан вместе с плотным капельмейстером своим стройными рядами вошли королевские трубачи в доломанах, расшитых желтыми шнурами и в красных чакчирах. Вошли, сверкая начищенной медью своих инструментов.

- Видал, мигдал? - торжествующе спросил Заур-Бек.

Порфирио лишь руками развел. Трубачами Заур-Бек окончательно покорил его сердце... А сам Заур-Бек уже отдавал метрдотелю последние распоряжения, как вождь начальнику штаба своего перед генеральным боем...

62. ПРОЩАЛЬНЫЙ ОБЕД

Заур-Бек все помнил и не забыл ничего. Ниче­го, до билетиков из твердого бристольского картона включительно с именами гостей. Каждый билетик вкла­дывался в широкий бокал, стоявший рядом с прибором. Белоснежные салфетки в виде папских тиар, воз­вышаясь на тарелках, двумя стройными рядами уходили в перспективу. Мало этого. Четыре массивных бронзовых канделябра с пирамидами зажженных свечей со­общали столу какой-то особый уют, какую-то особую пышность. Самолевский в порыве буйного восторга готов был задушить в объятиях Заур-Бека.

- Нет, видно, ты действительно бывал в обще­стве Великих Князей!..

- А ты сомневался? Несчастный, я поражу тебя еще сильнее! Когда Император, великодушно предав забвению все мои старые грехи, произвел меня вкорнеты, я удостоился обедать с Его Величеством. Это было в Могилеве, в Государевой Ставке...

Обед прошел оживленно. Маташич был элегантен в смокинге, Ирра Паэн была очаровательна в открытом платье. Гости, как загипнотизированные, не могли оторвать глаз от ее точеных рук и покатых плеч. Ослепительными огнями горело колье из голубых бриллиантов, колье, которое Армфельд месяц назад считал уже своим. Хор трубачей в соседнем кабинете играл салон­ные штраусовские вальсы, и все это вместе с пышным столом, изысканным меню, тонкими винами и голубыми бриллиантами Ирры Паэн, создавало настроение того далекого, минувшего, когда ни войны, ни революции не было и в помине. К концу обеда Заур-Бек тайком приберег сюрприз. Еще за несколько дней трубачи успели разучить лезгинку и под ее темпераментные, задорные звуки, то по-восточному бурные, то по-восточному тягучие, выступил танцором-лезгинистом сам Заур-Бек. Легкость и ловкость соперничали между собою. Он то неслышно, невесомо скользил с поднятыми вровень лица руками, то его ноги в мягких чувяках выбивали такую мощную дробь,- все дрожало кругом. Дрожали расцвеченные радугою хрустальные подвески канделябров и люстр. И не верилось, что Заур-Беку за пятьдесят. Юноша, юноша полный сил, огня и порыва! Он кружился на месте, и его стройная фигура, его шашка, полы черкески, все это сливалось в один сплошной мелькающий круг... Охваченный экстазом, не прерывая своих стремительных движений, он вдруг открыл пальбу из ре­вольвера, сажая пуля за пулею в паркет. И хотя синие огоньки вспыхивали и погасали у самых его ног, - ни одна пуля не задела. Звуки выстрелов, кисло-приторный, туманящий голо­ву, запах пороха опьянили гостей и Заур-Бек плясал уже в конце под несмолкаемые бешенные апплодисменты гостей.

Восхищена и ошеломлена была Ирра Паэн. Никогда ничего подобного не приходилось видеть! И она высказа­ла это, подойдя к Заур-Беку еще не пришедшему в себя, еще с буйным горячим хмелем в глазах... Подобрав шашку, он, как рыцарь, опустился на одно колено, коснувшись губами руки этой единственной дамы, украсившей обед.

Она сказала:

- Если вы, кавказские горцы, такие же бойцы, как и танцоры, в чем я ни на один миг не сомневаюсь, вы можете смести большевиков.

- Madame, воскресите нам Дикую дивизию, и мы одни положим к ногам будущего Императора Всероссийского и Петербург, и Москву...

Ирра Паэн и Маташич удалились, провожаемые Самолевским до автомобиля.

Обед окончился лишь на рассвете. /.../

Публикацию подготовил

Ахмет ГАЗДИЕВ

На снимках: Заурбек Ахушков;

Ахмет Зогу - второй президент Албании с 1925 по 1928 год и первый король Албании с 1928 по 1939 год из династии Зогу;

Н.Н. Брешко-Брешковский, 1931 год

Фото из архива Б.Д. Газикова